Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Очевидно, Ватагин был предупрежден о моем визите, ибо встретил как старого и доброго знакомого; впрочем, как я убедился позднее, такова была его обычная манера — каждого привечать так, как будто он давно ждал его. Думаю, в этом сказывалось давнее желание художника — как можно у большего числа людей пробудить живой интерес и сочувствие к созданиям природы, помочь открыть прелесть живого и, приобщив к прекрасному, заставить залюбоваться и полюбить.
Мастерская — вся заставленная, завешанная (со вторым этажом-«полатями», где, кажется, тоже не оставалось ни одного свободного местечка) — представляла собой зоологический музей и художественную галерею одновременно. Скульптуры, картины, наброски карандашом и пастелью… Разбегались глаза. Здесь была представлена фауна всех частей света — звери, птицы, рыбы, творческим воображением. Художник жил в созданном им мире. Но это был и мир Земли, семья живых существ, издавна населивших нашу планету и составляющих ее живую гордость и красоту.
Можно было подолгу разглядывать каждую вещь. Чета могучих слонов, нежно оберегая с двух сторон, вела своего единственного, трогательно беспомощного, маленького слоненка; смешные ужимки строила семейка павианов; свирепо озирался, раздувая щеки, потревоженный гамадрил; вперевалку, ленивой рысцой направлялись куда-то наши бурые мишки. А вот…
Багира!.. Я сразу узнал ее. Кто из мальчишек моего поколения не зачитывался историей о Маугли, полуребенке-полузвереныше, вскормленном в джунглях, в семье волков! В. А. Ватагин был первым иллюстратором русского издания «Маугли». Тогда была слеплена из глины и черная пантера Багира.
Каждая вещь здесь имела свою историю. На видном месте стоял кондор Кузя, первый натурщик Ватагина. Живой Кузя долгое время квартировал в Московском зоопарке. Его часто выпускали на волю, и он разгуливал пешком по дорожкам, распустив крылья, грелся на солнце.
— Все, что здесь, сделано для себя.
Двигаясь неслышно по узеньким тропочкам в лабиринте между молчаливых настороженно-неподвижных звериных и птичьих фигур, — кажется, вот-вот они оживут и заговорят на разные голоса! — Василий Алексеевич припоминал биографию каждой. Он и сам выглядел музейной редкостью. При галстуке, в пиджаке, в неизменной черной шапочке-тюбетейке: таков всегда — и дома в часы досуга, и когда трудится в мастерской, и во время приема посетителей. Невысокий, сухонький, вежливо-предупредительный. Будто ручеек, негромкая, неторопкая речь. Скажет и замолчит, слушает, а худощавые натруженные руки, с желтовато-пергаментной кожей и рельефными венами, с длинными тонкими цепкими пальцами, то поглаживают бородку, то непроизвольно шарят по пуговицам пиджака: все время в движении, все время словно ищут работы для себя.
Когда-то Василий Алексеевич гнул запросто пальцами медные пятаки; со временем руки его приобрели другую силу.
(Как-то, беседуя, припомнили: у Гиляровского была дурная привычка — в гостях за столом скручивать серебряные ложки. Василий Алексеевич улыбнулся: «Я ложки, правда, не гнул, воздерживался, а что-то другое — мог свободно…»)
Неутомимость этих рук, творческая неиссякаемость художника поражали. Всякий раз, бывая теперь у Ватагина, — после первого посещения это стало обычаем, потребностью, — я находил что-то новое, не только изображения четвероногих и пернатых натурщиков — новое и в самих приемах работы художника. Так, однажды в глаза сразу бросилась скульптурная группа из какого-то незнакомого материала благородного темного цвета.
— Алюминий с краской, — охотно пояснил Василий Алексеевич. — Отливки делает мастер по моим моделям, крашу — я… Хорошая замена бронзы. Бронзу ведь тоже панируют. А я просто масляную краску ввожу, тоже панирую, но холодным способом. Под черную бронзу, под медь, под чугун, под старое серебро… Рецепт сам разработал. В скипидаре разведенные краски. Хорошо впитывается, буквально срастается, нельзя подумать, что алюминий!
Тогда же пришли консультироваться молодые художники-анималисты из мастерской прикладного искусства, принесли изделия из цветной пластмассы, среди них — стилизованная хищно изогнувшаяся пантера и другие звери. Василий Алексеевич долго внимательно разглядывал их, гладил пальцами блестящую гладкую поверхность, после дал ряд ценных советов, заметив попутно, что пришло время — пора ввести пластмассу в число материалов для художника.
В другой раз внимание привлекла негритянка. Фактура, цвет вещи удивительно подходили к изваянию темнокожей юной красавицы. Василий Алексеевич довольно усмехнулся:
— Обыкновенное дерево, только окрашенное. Тоже свое, делаю только я… Были буржуйки в годы разрухи, когда экономика наша страдала и не было дров; трубы прямо в окно, через всю комнату, от охлаждения осаживались какие-то выделения, коричневые капели. Что-то сродни смоле, продукт сырой перегонки дерева… А здесь готовый раствор… Вешал жестянку под этой капелью, накапливалось — ведрами выносили. Теперь только жалеть приходится, что выбрасывали. Один мой знакомый художник попробовал этим рисовать, дал мне попробовать. Я покрасил дерево и ахнул: обычно выкрасишь и приходишь в отчаяние, ложится пятнами, форма нарушается, а здесь — когда высыхает, совершенно ровный цвет. Прокрашивает дерево насквозь и превращает его в цветное дерево. Липа, тополь дают различия, разный резонанс… А теперь нигде не возьмешь. Пожарная охрана не допустит такие печки, нет таких помещений. Я в бутылочке храню, как ценность; а можно было ведрами запасти. Было в гражданскую, после революции; повторилось в тридцатых годах; повторилось в эту войну, в Отечественную…
Удивительно это в художнике: находить во всем что-то свое, необычное, из ничего делать «чего». Восхищала потребность поисков, постоянное стремление открыть нечто еще не открытое. И все это сочеталось с ежедневным, упорным, каторжным трудом (ведь для каждого истинного творца его труд — добровольная сладкая каторга, которую он отбывает с тем большим рвением и одержимостью, чем ярче и требовательнее его талант!). Ни дня без напряженного труда, причем дня «полновесного»: 10—12 часов!
Вспоминаю, как, получив приглашение посетить художника на дому и провести с ним вечер в семейном кругу, сперва долго искал в сумерках Петровско-Разумовскую аллею (даже название места жительства Ватагина отдавало чем-то исконно русским, являлось частицей живой истории), а потом поднимался пешим порядком на восьмой этаж. Оказалось, лифт испортился и не действует все лето. «Никто к нам не ходит из-за этого. Высоко», — с легкой досадой заметил по этому поводу Василий Алексеевич. Но сам он ежедневно совершал это восхождение, и не по одному разу: как обычно, утром отправлялся в мастерскую, в полдень возвращался пообедать, затем — снова в мастерскую…
…Как случилось, что он стал художником-анималистом?
Мы сидим за большим столом в квартире Ватагиных. На руках у Василия Алексеевича черная кошка Арабка, и он
